Берегите любовь. Часть V

Автор: Гринина-Земскова А.М. - подписаться на статьи автора
Журнал: Информ-образование. 2023 Выпуск 2 - подписаться на статьи журнала

Стоит ли учиться?

Шура давно выздоровела, но не стала веселее. Напротив, почти не разговаривала с девушками, никуда не ходила, перестала следить за прической, за руками. Встречаясь изредка с ней, я чувствовала, она глубоко и болезненно переживает случившееся, что-то обдумывает и решает. Иван, по словам Лизы, больше не появлялся.

Однажды мы оказались с Шурой на общей кухне вдвоем. На улице мела поземка, и в теплой просторной кухне было особенно уютно. По радио передавали лирические песни, но Шура со злостью выключила репродуктор. Она была явно угнетена чем-то. Какое-то время мы молчали, прислушиваясь к бульканью в кастрю­лях, потом Шура спросила:

– Скажите, сколько вы мне дадите лет?

– Двадцать два, двадцать три, не больше, – сказала я.

– Вот видите, – вздохнула девушка, – вы и то ошиблись. А в магазине сегодня мне женщины давали никак не меньше 25–26 лет. В общем, в старухи записали. А мне всего двадцать один сравнялся.

Видно было, что Шуру это очень расстроило. Никакие мои успокоения не помогали. Она нервничала и видела причину всех своих бед: плохо выглядит, а времени следить за своей внешностью не хватает, потому что работает и учится, недосыпает, переживает за каждую контрольную работу. А для чего ей это нужно? Для чего учеба, знания, институт, если даже Иван с семиклассным образованием и то пренебрегает ею. И хотя было ясно, что Шура обижена, раздражена, но не реагировать на ее слова было невозможно. Она уверяла, что для девушки ни профессия, ни институт, ни знания не играют роли, важна лишь молодость, красота, наряды, веселый легкий нрав. И пусть ее, мол, не разубеждают. Даже самые умные и серьезные парни смотрят на девушек так, а не иначе. Это было ее больное место, а больным местом, как известно, всегда ушибаются.

Я возражала, доказывала, что роль любви и собственной семьи для человека, хотя и велики, но жизнь все равно гораздо шире этих личных чувств и узкого круга семейных интересов. И это категорически неправильно — упрощать жизнь из-за неудачной или неразделенной любви. Нельзя забывать о своем человеческом достоинстве, о профессиональном призвании, составляющем основу, смысл человеческого существования. Я приводила множество известных мне фактов, когда бросившие работать женщины изнывали в тесном кругу семейных забот и снова возвращались к любимому труду. Говорила, что институт, образование – это не средство для получения большого заработка, а источник внутреннего удовлетворения, подъем человека на большую высоту, с которой дальше видно, и можно принести больше пользы.

Но мои слова разбивались о неодолимую стену угрюмого молчания Шуры. Тогда я переменила разговор и попросила ее зайти завтра ко мне и помочь сшить дочке платье. Она молча согласилась. Работала Шура всегда необыкновенно красиво. Я любовалась ее сноровкой, ее уверенностью, с какой она кроила и шила фланелевое платьице. Не знаю почему, но Шура была как-то мягче настроена. То ли домашняя обстановка и малыш, беспрестанно мешавший нам, влияли на нее, то ли за ночь девушка что-то обду­мала. Во всяком случае, она смотрела теплее и охотно поддержала разговор об учебе, который я снова завела.

Я опять говорила, что решение Шуры бросить институт ради того, чтобы следить за модной прической – и платьями, недопустимо, что это не Шура говорит, а ее обида. Склонившись над швейной машинкой, девушка отрицательно качала головой. И я, наконец, вышла из себя.

– Скажите, Шура, вы любите Островского?

– Какого? – удивленно подняла она голову.

– Николая Алексеевича, автора «Как закалялась сталь?»

– Очень – воскликнула девушка.

– И верите ему?

– Да ведь ему верит весь мир!

– Тогда слушайте! – сказала я и, взяв с этажерки томик Островского, быстро отыскала нужное место и прочитала гневные слова писателя о том, что жить для одного человека – низость, жить только для себя – позор. – Вот как говорил Островский! И вы еще сомневаетесь, что лучше: жить припеваючи, стрекозой или идти своим трудным, но верным путем. И ради чего вы хотите бросить институт? Ради кого?

Я с досадой швырнула книжку на полку и замолчала. Больше мы не говорили. Шура молча довела дело до той стадии, когда я могла справиться сама, попрощалась и ушла. Не знаю, согласилась ли она с моими доводами или нет, меня это очень беспокоило, и я спросила дня через два у Лизы, занимается ли Шура вечерами. Получив утвердительный ответ, почувствовала глубокое облегчение и порадовалась, что хоть в чем-то заменила девушке мать, которая жила теперь в далеком украинском городке.

Однако радость моя была преждевременной. Прошло совсем немного времени, и девушка опять захандрила. Приходя со смены, умывалась подолгу, потом тщательно причесывалась, одевалась и уходила куда-то допоздна. Книги лежали нетронутыми, две контрольные работы были не выполнены, и на все упреки Лизы Шура отмалчивалась или грубила. В дело вмешалась воспитательница общежития. Среди двухсот девушек-строителей, штукатуров, арматурщиц, бетонщиц, работниц мясокомбината – большинство учится в вечерних школах, в техникумах, в институтах. С четырех часов дня до семи вечера – между концом первой смены и началом работы вечерних учебных заведений – общежитие напоминает большую школу. Но так как учиться и работать – дело нелегкое, то случаи отсева из школ и заочных и вечерних отделений вузов и техникумов нередки. И за это в известной степени отвечает воспитательница. Вот почему она несколько раз приходила в комнату № 16 для бесед с Шурой. Не знаю, о чем они говорили, но внешне ничего не изменилось, Шура по-прежнему не занималась.

Должно быть, наши убеждения вызывали у нее обратную реакцию. Помог случай, точнее, случайная встреча, которая и послужила последним толчком для Шуриных выводов. Вышло это так.

В воскресенье девушки позвали меня в клуб. Я взяла ребятишек, рассчитывая посмотреть кино. Но в клубе объявили лекцию школьного врача. Мне было интересно, и я осталась, а девушки посчитали неудобным уйти без меня и тоже заняли места в зале, хотя и без особого желания. За столом на сцене сидела пожилая женщина, совсем седая. Тему беседы объявила миловидная брюнетка, и глаза слушателей невольно остановились на ней. Потом седая женщина вышла к самой рампе и заговорила тепло и задушевно, приводя интересные факты, всем известные, но вдруг ставшие новыми. И произошло то, что бывает с аудиторией, слушающей хорошего лектора. Мы все думали вместе с ней, следили за ее молодыми темными глазами, прислушивались к гибкому голосу. И хотя беседа была на медицинскую тему, облик лектора рисовался в нашем сознании, как облик человека умного, знающего, полезного, уважаемого. Я заметила, что на девушек, особенно на Шуру, врач произвела глубокое впечатление.

– Вот что значит образованная женщина, – вздохнув, сказала Леля, когда мы возвращались домой. – Говорит вроде обыкновенные вещи, а будто Америку открывает.

– Она не только образованная, она думающая, наблюдательная,– добавила Лиза.

– А вы знаете, она же одинокая, – сказала Шура, думая о чем-то своем, – я ее знаю, это наш детский врач Евгения Ивановна.

Мне был ясен ход Шуриных мыслей. Глядя на сцену, она подумала о том, что видит перед собой женщину, жизнь которой не была согрета любовью. Но это не согнуло Евгению Ивановну, не сделало ее маленькой, неинтересной личностью. И знакомый человек, представший перед девушкой в новом свете, заставил иначе взглянуть на собственную жизнь.

Я убеждена в том, что девушке следует окончить учебное заведение до замужества, каким бы трудным ни был этот путь. Моя точка зрения взята не из книг. Я сама прошла этот путь в тяжелые годы войны. Конечно, много молодых женщин учится и после свадьбы. Но насколько все усложняется! Не всегда и не сразу можно устроить ребенка в ясли и садик, разные смены на производстве, семейные, заботы, неустроенность с квартирой, – да мало ли причин, которые могут помешать учебе молодой женщины. И потому своим воспитанницам и их родителям в педучилище и в школе я всегда внушала эту мысль. Услышав Шурину реплику по поводу врача, я хотела высказать это свое убеждение, но не успела. Разговор принял неожиданный для меня оборот.

– Зря ты, Шура, бросаешь институт, – очень серьезно сказала вдруг Леля, – из тебя толковый инженер выйдет. Работаешь ты ловко, лучше всех наших девчат. И за бригадира оставалась, и с мастером, как заспоришь, так любо-дорого слышать.

Лиза удивленно посмотрела на подругу.

– Что это вдруг с тобой стряслось, Лель?

– А ты что меня дурочкой считаешь? – вспыхнула Леля. – Я в больнице немало передумала... Там одна женщина лежала, она душу мне перевернула.

– И ты послушалась? – не поверила Лиза. – Ты ж сама себе голова!

– Ты, Елизавета, чересчур правильная, без вывихов, – беззлобно и рассудительно сказала Шура, – вот и других не умеешь понять. Ведь как оно. Если человек сломает ногу, он в другой раз бережет не только ногу, но и руку – и без всяких плакатов по технике безопасности...

Девчата переговаривались, а я шла с «почетным караулом» двух своих средних мальчиков, и думала о Лизе. Как это, в самом деле, сумела ее мама воспитать дочь «без вывихов» и как это хорошо для Лизы, что она не испытывает теперь сомнений и мучений в таких сложных вопросах, как учеба и работа. Откровенно говоря, я все время опасалась, что Лиза в чем-нибудь сорвется, но она оставалась на высоте.

Расставаясь с девушками у общежития, я спросила Шуру:

– Так как же вы все-таки насчет института?

– Решила, как надо, – смущенно ответила девушка, – в конце концов, глупо терять время... Пора и за ум браться...

Она кивнула и скрылась за углом. Странная штука — человеческая психология Я сначала почувствовала легкую обиду: сколько говорила с Шурой, сколько убеждала – и ничего. И вдруг она сразу решила. Но тут же я подумала, что без этих многочасовых бесед сегодняшний вечер мог и не стать «последней каплей». Как это важно для молодых людей, если у них есть заинтересованные в их судьбе, но старшие по возрасту собеседники. И кто, кроме родителей, наделен такой любовью и таким терпением, чтобы исполнить эту роль, не обращая внимания на частые насмешки детей или обидные слова в свой адрес.

Иждивенка

Четвертую койку в комнате № 16 занимала высокая белокурая девушка лет двадцати пяти с тяжелым узлом волос на затылке. У Алевтины была гордая осанка и, пожалуй, красивое лицо, которое несколько портило спесивое выражение. Говорила она мало, но определенно и насмешливо. Девушки прожили с ней вместе около года, но знали о ней очень мало, потому что Алевтина о себе не говорила, других тоже не расспрашивала. А откровенничать соседки с ней не хотели, побаиваясь ее острого насмешливого языка. В общежитии она считалась на хорошем счету. Позже одиннадцати нигде не задерживалась, никто к ней не приходил, и даже письма она получала «до востребования». Девушки говорили мне, что встречали иногда Алевтину с разными мужчинами то возле кафе, то в театре, то на набережной.

Я о ней почти ничего не знала, потому что Алевтина ко мне никогда не заходила. Наведываясь изредка в комнату к девушкам, я почти никогда не встречала ее. Однажды при мне Шура спросила ее:

– Аля, ты ведь постарше меня?

– А что – на мне это написано? – насмешливо сказала Алевтина, бросив на покрасневшую Шуру высокомерный взгляд.

– Фу, противная, и кого ты строишь из себя! – не выдержала Лиза.

– Девочка, не смей грубить старшим! – в том же тоне бросила Алевтина и, глянув в последний раз в зеркало, победно вышла из комнаты.

И вот как-то ранним зимним утром в общежитие вошла пожилая женщина с мальчиком лет шести и назвалась матерью Алевтины. Шестнадцатая комната была заперта, и вахтерша провела озябшую старушку с мальчиком на кухню. Здесь я и познакомилась с ней. Маленькая, болезненная, одетая в старое пальто и вытертый пуховый платок, она никак не походила на свою нарядную высокомерную дочь. Старушка сама, без всяких вопросов, словоохотливо поведала причину своего приезда и свои взаимоотношения с дочерью. Верно, хотелось излить кому-то наболевшее, посоветоваться.

Оказалось, что Алевтина рано вышла замуж, не послушавшись мать-вдову, причем замужество было неудачным. Через полтора года она привезла матери трехмесячного сына-«искусственника». Почему у нее не было молока, мать так и не узнала. Бабушке было жаль внука, и она принялась ухаживать за ним. Работа в колхозе Алевтину не устраивала, и через полгода она снова уехала в город. Рома остался с бабушкой.

Писала Алевтина редко, жаловалась на то, как ей, молодой женщине с семилетним образованием, трудно прокормиться и одеться. Скрепя сердце, мать из последних сил трудилась и ничего не требовала на содержание внука. Так и шло все, пока здорова была мать. А теперь сердце отказывает. Приступ за приступом. Рома, предоставленный сам себе, совсем отбился от рук. А ему осенью в школу. Старушка не раз просила дочь позаботиться о сыне и дать ей спокойно дожить, но Алевтина в письмах называла мать несознательной, бессердечной по отношению к дочери, у которой и так не задалась жизнь.

– Вот привезла мальчика ей, пусть сама растит, она молодая, здоровая, – говорила старушка и неуверенно поглядывала на меня, словно сомневаясь, выйдет ли по ее желанию. Больно было смотреть на измученную старушку и в то же время обидно, что она и сейчас все-таки оправдывает дочь: как же, молодая еще, в жизни не повезло, надо бы ей и дальше жить одной, а то кому она нужна с ребенком. Было ясно, что, если бы не болезнь, старушка и дальше безропотно растила бы внука. Плохо ли, хорошо ли, но растила. А дочь, пользуясь слабостью и добротой матери, черствая и эгоистичная, по-прежнему жила бы только для себя, называя себя и в двадцать пять и в тридцать лет все молодой и несчастной.

Немало известно мне таких матерей-«кукушек», которые под разными предлогами не хотят растить и воспитывать своих детей. Одни из них отказывались от своих детей прямо после рождения, пользуясь тем, что государство не жалеет средств на Дома ребенка, и тем, что множество бездетных людей с радостью усыновляют таких младенцев. Другие отдавали уже большеньких детей на воспитание в детдома, надеясь, что свобода дарует им успех в личной жизни. Надежды этих «кукушек» редко сбывались. Трудно построить счастье на несчастье собственного ребенка.

Очень может быть, что и Алевтина порицала «кукушек» и уж во всяком случае себя к ним она не причисляла. Ее-то сына воспитывают не чужие люди, а родная бабушка. А между тем эта женщина такая же «кукушка», бессердечная и к матери, и к сыну. А корень проблемы также, наверное, в семейном воспитании. И в сознании своей правоты, которую в данном случае поддерживает мать Алевтины, принимая на себя все тяготы воспитания внука.

Мы, педагоги, знаем немало таких детей, живущих без матерей, хотя матери живы и здоровы. Учатся такие ребята неровно, растут неуравновешенными и нервными. Бабушкам трудно справляться с ними, особенно с мальчишками. Чем больше мальчик, тем труднее. И начинаются неразрешимые проблемы: школа, родительский комитет, милиция, общественность, — все перевоспитывают. Все, кроме родной матери. А у нее, кажется, и душа не болит. Ну, как с этим мириться!

Алевтина встретила мать строго, нерадостно. На другой день отправила бабушку с Ромой обратно, а через две недели уволилась из заводской столовой и уехала из общежития. Куда – этого никто не знал. Девушек потрясло отношение Алевтины к матери и сыну. Они долго не могли успокоиться и в нескончаемых разговорах пытались найти правильный взгляд на любовь, семью, детей. Высмеивая высокомерную Алевтину, они делали вывод, что чувство собственного достоинства не в гордой осанке, не в самоуверенном тоне, а в сердечности, правдивости, в правильных поступках, в уважении к окружающим.

Решение Вари Т.

Для людей, живущих в общежитии, совсем не безразлично, кто с ними рядом. Девушки очень волновались, гадая, кого поселят вместо Алевтины. Каково же было удивление Шуры, когда комендант привел в их комнату Варю Т., школьную подружку Шуры, ту самую, которой родители после десятилетки подарили норковую шубу.

Что же привело ее сюда?

Я узнала об этом почти сразу, потому что девушки пожелали непременно познакомить меня с Варей. Это была худенькая скромная девушка с красивыми руками. На ней было дорогое, но уже старенькое платье. Другого она не взяла из дома. Естественно, меня интересовало, почему Варя ушла от родителей. Девушка тихо, но твердо сказала:

– Хочу сама свою жизнь построить.

Это было не очень вразумительно. Видимо, девушка, не желала открывать подробности малознакомому человеку. Но ликующая Шура (я скоро поняла причину ее ликования) познакомила меня с недостающими деталями. История Вари, в сущности, не нова, такие факты встречались в моей практике. Однако такой решительный разрыв с родителями «избалованной» девушки выглядел несколько странным. Папа и мама дали Варе все, что считали необходимым. Ее учили музыке, позволяли покупать сколько угодно книг, прекрасно одевали. Но все это сопровождалось постоянным исчислением денег, истраченных на дочку, упреками отца, что мать и Варя живут за его счет и его убежденностью, что без него жена и дочь пропадут.

В школе Варю учили многому хорошему, а дома царила грубость, нередки были у отца попойки с друзьями, он не стеснялся и при дочери оскорблять мать, которая, похоже, сносила обиды из-за его денег и положения. Вряд ли в детстве и юности нужны были Варе дорогие ковры на стенах или шикарный сервиз, к которому было нельзя даже прикасаться — не дай бог разобьется чашка! Ей часто хотелось погулять с родителями в парке, на Волге, но к отцу, целыми днями пропадавшему на работе, и по вечерам домой наведывались какие-то «нужные» ему люди. Поэтому для Вари ни времени, ни сил не оставалось.

А когда Варя повзрослела и начала сравнивать свою жизнь с жизнью школьных подруг, у нее невольно возник вопрос: на какие средства так роскошно живут ее родители? Официальная зарплата отца была немногим больше, чем у Шуриной матери. Крайне неприятное предположение, что отец шикует на деньги, добытые нечестным путем, превратилось в уверенность, и Варя окончательно потеряла уважение к родителям. А вместе с уважением ушла и ее любовь к ним. У нее хватило характера порвать с родителями, чтобы начать самостоятельную жизнь без «двойного дна». Студенткой третьего курса пединститута она перевелась на заочное отделение, через знакомых подыскала работу в Доме культуры силикатчиков и, узнав, что в рабочем общежитии, в комнате Шуры есть свободное место, попросила поселить и ее сюда.

Человек, подумала я, все-таки самая большая загадка. Иные дети видят в семье любовь, уважение, заботу, но вырастают эгоистами, равнодушными к судьбе даже своих близких. Или вдруг, казалось бы без всякого на то основания, в них просыпаются преступные наклонности. У Вари все наоборот. Семейное «воспитание» и пример родителей должны были бы самым негативным образом отразиться на ее характере. Но в нем возобладало нравственное начало и с такой силой, что девушке хватило решимости делом доказать свое стремление к независимости и правде.

Пока Шура рассказывала все это, Варя сидела печальная и смущенная. Но я знала, что это настроение у нее пройдет. А вот родители долго будут горевать о дочери, разводить руками, называя ее неблагодарной. Им будет по-своему стыдно перед людьми: всю жизнь копили, рисковали, воровали для единственного ребенка, и все оказалось зря. А, возможно, ждут родители, что Варя, наголодавшись на своих хлебах, вернется с повинной. Вряд ли. Ничего, кроме грустных воспоминаний, о родном доме, у нее нет. Порадовалась я за Шуру, понимая причину ее ликования. Жизнь сама решила ее спор с Лизой о разном счастье. Лучшее счастье – это построенное своими руками и честным трудом. Ну что ж, девушки эти сильные, смелые и работящие, они устроят свою жизнь как надо.

Многое можно было бы еще рассказать о моих молодых знакомых из комнаты № 16. И о приезде Андрея в отпуск к Лизе, и о попытках Вариных родителей вернуть дочь домой, и о том, как Шура стала бригадиром на стройке. Прошел ведь целый год, пока наша семья получила, наконец, квартиру, и пришлось расстаться с полюбившимися мне девчатами. Живем мы теперь в разных районах города, встречаемся редко, но вспоминаю я их о них часто.

Живут четыре девушки в общежитии. Они из различных городов, из разных семей, каждая воспитывалась по-своему. И вот свела их судьба на короткое время пожить в одной комнате вместе, уже без родителей. Трудятся они в большом коллективе строителей, зарабатывают себе на жизнь, учатся заочно. Можно сказать, они стали взрослыми и самостоятельными. И только одно тревожит моих девчат: как сложится их личная жизнь? Когда и как они встретят свою настоящую любовь? Какими будут их семьи?

ПУСТЬ ВСЕГДА БУДЕТ МАМА

В седьмой палате

Это была обычная послеродовая палата. Ее заселили за полночь. Остаток ночи роженицы спали блаженно, умиротворенно, как солдаты после победного, но изнурительного боя.

Но чуть забрезжило декабрьское утро, мы начали знакомиться. Нас было пятеро, шестая койка пустовала.

– Какая-то сердешная еще мается, а мы будто снова на свет родились, – сказала Надежда Петровна, черноволосая женщина лет тридцати восьми, и сладко потянулась. – Эх, теперь-то хорошо! Скорее бы моего родненького принесли кормить! Хоть бы разглядеть его хорошенько, какой он, шестой...

– Неужели шестой? – испуганно спросила совсем молоденькая мамаша Сима и даже голову с подушки приподняла. – Да как же вы выдержали? Ужас! А я так и скажу мужу: детей у нас больше не будет! Ни за что! Вы не представляете, как я вчера злилась...

– Э, милая, – рассмеялась Надежда Петровна, – крутая гора забывается. У тебя кто родился, девочка? Так разве муж согласится без сына! Никогда! Вот у меня, как на грех, первые трое – все девчонки. Пришлось уравнивать. Теперь, слава богу, восстановили равновесие...

Мы все заулыбались.

– А мой муж не обидится за дочь, – тихо проговорила Аня, худенькая смуглая женщина неопределенных лет. Ей можно было дать и тридцать, и тридцать пять.

– Так-таки и не хочет сына? – не поверила Надежда Петровна.

– Что вы! Очень хочет, – вздохнула Аня. – А все равно без ума рад будет и дочке. Я ведь сама до сих пор не верю, что я мать, что у меня есть дочка.

– Расскажите, Анечка, – попросила Сима.

– Ну, что ж тут рассказывать, – усмехнулась Аня. – Прожили с мужем десять лет, а детей не было. Врачи сказали, что я вообще не могу быть матерью. А муж замирал при виде детей. Сначала, правда, все шло гладко. Разговоров о детях избегали. Но в последние годы стало совсем плохо. Детворы кругом, как цветов на лугу. То к нам кто-нибудь с ребенком зайдет, то мы у кого-нибудь, и везде — дети. Ну, и ссора за ссорой... Мне и самой хотелось ребенка любой ценой. Побывала у известного гинеколога, он обнадежил меня. И начала я лечиться. Три года... А потом сказали, что нужна еще операция. Я не раздумывала – пошла на операцию... Ну и вот...

– Страшно было? – сочувственно спросила Симочка.

Аня прикрыла глаза, помедлила и еще тише сказала:

– Если б велели еще раз оперироваться ради сына, пошла бы на любой риск.

– Бедовая, – похвалила Надежда Петровна. – И правильно! Отвоевала свое счастье. Теперь береги Наташку.

– Почему Наташку? – удивилась Аня.

– А как же! Раз девчонка, значит либо Наташка, либо Танька, либо Светка. Теперь мода такая.

– Света, Светочка, – нежно протянула Аня. – Светланой и назову.

– А я Аленушкой! – поделилась Сима. – Мы с мужем так и условились: если сын, то Анатолий, если дочка, то — Аленушка...

Записки и передачи

Поздний зимний рассвет еще не перешел в утро, а к нам уже принесли записки и передачи. Стол, накрытый простыней, украсился букетом астр и георгинов. Цветы – это всегда хорошо, а зимой вдвойне. Няня сказала, что Симин муж с букетом все утро мерз на улице. А купил он цветы, по словам няни, в оранжерее.

Впрочем, мы тут же увидели в окне чью-то косматую голову. Это и был Симин муж, слесарь с кранового завода.

– Ты своему напиши, – строго сказала Надежда Петровна Симе,– пусть не смеет без шапки ходить. Простудится. Теперь он как-никак отец.

– Не простудится, – с гордостью сказала Сима, – он всю зиму снегом обтирается...

Надежда Петровна еще раз глянула в окно, покачала головой и властно отчеканила:

– Нет уж, я своим молодцам не позволю трясти гривой на морозе. Не для того ращу, чтоб менингит схватили...

Дверь отворилась, и на пороге снова застыла суровая няня с подносом.

– Кто разрешил вставать с постели? – прикрикнула она. – Главврача вызвать?

– Пашенька, – ласково пропела Надежда Петровна, – неужто ты не подобрела за двадцать лет? Я же своего благоверного выглядываю. Не загулял ли он у меня?

– Да уж загуляешь с таким хвостом, – усмехнулась няня. – Вот получай. Принес целую вагонетку и записку требует.

Надежда Петровна заторопилась с запиской, а няня выгрузила на ее тумбочку компот, курицу, пироги.

– А я сама запаслась, – похвалилась Аня, обтирая свежее яблоко. – Мой машинист – уехал на неделю в рейс. И не знает теперь, что я здесь. Раньше воскресенья не примчится...

Но Аня ошиблась. Машинист принесся в тот же день. Аня читала записку вслух и вся светилась радостью. Машинист писал, что товарищи подменили его, поздравили и тут же на станции в буфете «обмыли» новорожденную. От получки ничего не осталось, но пусть Аня не расстраивается, он заработает вдвое больше... На этом месте Аня остановилась, обвела нас сияющими глазами и пояснила, что муж вообще не пьет.

– По такому поводу выпить не грех, – сказала Надежда Петровна, словно амнистируя машиниста.

«А еще, Аннушка, я решил взять участок и строить дом. Такую я почувствовал силу! Пусть наша дочка живет в новом доме...» – прочитала Аня и, устало опустив руку с запиской на койку, засмеялась: – Совсем с ума сошел от радости. У нас прекрасная квартира! Выдумал еще – дом!..

– Дай вам бог счастья, а дочке здоровья, – суеверно промолвила няня и замолчала.

Мы все тоже примолкли. И я, и Надежда Петровна знали не один случай в роддоме, когда такой же, как у Ани, долгожданный единственный ребенок, родившись слабеньким, не выживал, тихо угасал, как в непогоду последняя спичка, оставляя продрогшего путника без тепла и света. А все мы, и няне в том числе, искренне желали этой худенькой женщине заслуженного и завоеванного счастья!

Потом принесли передачу и мне. А еще позже, когда в оконные стекла пробились первые лучи неяркого зимнего солнца, няня с подносом остановилась у пятой койки, где все время молча лежала белокурая и кудрявая женщина лет двадцати пяти.

– Тебе, Зинаида, – строго сказала няня, – мать велела в окошко глянуть, сынку помаши рукой: соскучился, видать, напросился с ней к тебе...

Мы все тотчас уставились в окно. Няня вышла, и через несколько минут к оконному стеклу снаружи прилепился красный озябший носик трехлетнего мальчугана, которого придерживали снизу на руках. Зинаида с трудом доплелась до окна и, облокотившись на подоконник, с минуту глазами и губами беззвучно переговаривалась с сыном.

– А мужик твой где? – спросила Надежда Петровна, когда женщина вернулась на койку. – Или в отъезде находится?

– В командировке, – прошептала Зинаида и смежила веки.

– Не беда, приедет, – успокоила ее Надежда Петровна. – Когда родная мать дома, ничего не страшно. С матерью и пятерых рожать можно. Великое дело, когда мама рядом.

Но Зинаида ничего не ответила. Должно быть, еще плохо себя чувствовала. А может быть, думала о чем-то своем...

Первое кормление и первые заботы

Малышей на первое кормление нам должны были принести только вечером. Однако к этому важному событию мы стали готовиться заранее. Перестелили постели, прибрали в тумбочках, потихоньку пробрались в умывальник. Врачи категорически запрещали вставать с постели двое суток, но все мы, кроме Ани и Зинаиды, нарушили запрет. Потом стали причесываться, пудриться. Сима не забыла даже губную помаду и духи.

Надежда Петровна расчесала свои черные роскошные волосы. Мягкими волнами они спускались ниже пояса.

– Какие у вас волосы! – восхитилась Сима. – В таком возрасте и сохранились такие волосы!

– Какой возраст? – обиделась за Надежду Петровну Аня. – Она же цветущая женщина! У нее и сейчас румянец не пропал. Вы, Симочка, как цветок на тонкой ножке, у вас ярче всего лицо, а Надежда Петровна, как спелое румяное яблочко...

– Ну и скажете вы, Аня, – засмеялась Надежда Петровна. – Будешь румяная с моим мужем. Гляньте, что он мне принес: курицу да пирогов побольше. Ешь, мол, моя дорогая, и поправляйся, – она повернулась к Симе. – А ваш по неопытности что принес – цветочки да плитку шоколада.

Сима нахмурилась, но Надежда Петровна поспешила ее успокоить:

– Не сердись, Симочка, это я от зависти. Мне мой ненаглядный ни разу цветов не приносил. Думала хоть в шестой раз догадается, да где ему, сердешному!

По коридору зашумели чьи-то шаги и послышался тоненький жалобный писк ребятишек: «Уа-уа-уа!»

– Несут, несут! – задохнулась Сима.

В палату быстрыми шагами вошли детская няня и сестра, обе в белых марлевых повязках. У каждой на руках по два ребенка. Удивительно, как они ловко и без всякого страха научились носить сразу по два таких крошечных беспомощных существа.

– Получайте свои Сокровища, – Добродушно сказала няня и подошла к первой кровати Надежды Петровны.

– Не забудьте надеть маски, мамаши, – предупредила сестра.

– Няня, няня, а это не моя! – испуганно закричала Симочка.

– Не твоя? Неужто перепутали?

– Как перепутали? – кричала Симочка сквозь слезы.

– А ну, узнавай, где твоя? – няня отобрала ребят у Надежды Петровны и у Ани и поднесла к Симе.

– Вот она, – облегченно вздохнула Сима, – и номерок мой.

– Фу, несчастье, а я уже кормить начала. Теперь моему парню не хватит, – притворно сокрушалась Надежда Петровна, и я заподозрила, что она нарочно подшутила над Симой.

– А как ты узнала свою? – хитро выпытывала сестра у молодой матери.

– Так Аленка же вылитый отец, ну, как слепочек. Я еще заметила, когда ее взвешивали голенькую...

Все рассмеялись.

– Не верите, да? – обиженно спросила Сима.

– Материнское сердце подскажет, – уже серьезно сказала няня.– Я вот сколько лет здесь работаю, но не помню, чтобы кого-то перепутали...

А мне было чуточку смешно и чуточку грустно. Я знала, что трогательные истории о том, как перепутали детей в роддоме и как мать все равно узнала своего сына, когда он стал уже взрослым, начнутся вечером. Начнутся обязательно, ведь эти истории роженицы передают из поколения в поколение. А сейчас некогда. Надо кормить. А то придут и заберут детей.

Ребятишки лежат крохотными спеленатыми сверточками и кажутся не больше куклы. Одной пеленочкой ловко повязана головка, другой запаковано, как в узкий конверт, все тельце новорожденного. Остается одно личико. У одних оно красненькое, у других — сразу беленькое. Глаза еще припухшие и плохо открываются, но ротик подвижный, живой, выразительный. Ребенок чмокает красными губками, раскрывает рот, скашивает его в сторону груди и начинает сосать.

И каждая мать уверена, что ее несмышленыш все-все уже понимает. У него ведь такое понятливое личико, и во сне он так уморительно улыбается. И каждая мать начинает разговаривать со своим малышом с первой встречи. Разговор в палате идет такой нежный, будто здесь не пять матерей, а стая воркующих голубей. Подобное нигде и никогда не увидишь.

– Ну, какая она вся – моя Аленка? – огорчается вдруг Сима. – Хоть бы развернуть да посмотреть.

– Нельзя, – строго предупреждает Надежда Петровна, – занесешь инфекцию в пупочек.

– Ну, хоть пяточку посмотреть, – умоляет Сима, которая еще никогда в жизни не видела вот так, рядом с собой, новорожденных.

– Пяточку можно, – разрешает милостиво Надежда Петровна и, положив насосавшегося Андрюшку, показывает запрещенный прием, как развернуть Аленкины ножки, чтоб не дозналась няня.

Сима вся порозовела от счастья, как эта крохотная атласная пяточка Аленки.

Никогда не бывает женщина так счастлива, как в эти десять дней пребывания в роддоме, когда дети – желанные гости матерей, когда у женщин нет других забот и разговоров, как об этих маленьких человечках.

– Женщины, – мечтательно говорит Аня, – а ведь наши дети пойдут в первый класс в один год. Может, в одну школу попадут.

– Так что, бабоньки, встретимся на родительском собрании, – шутит Надежда Петровна.

– И на танцы вместе ходить будут, – делает открытие Сима. – По парам: мальчик с девочкой, мальчик с девочкой...

– Ну, мой Андрюха еще до танцев не раз налупит твою Аленку,– шутливо грозит Надежда Петровна.

– Куда уж там! – отбивается Сима. – Меня все мальчишки боялись, и она такая будет. Спортсменка, как мама.

Разговор уже вьется вокруг институтов и профессий для этих вот мальчиков и девочек, которым сегодня в ночь исполнится ровно сутки. Неиссякаемый источник светлой материнской любви обдает ласковой струей крохотные существа, и тепло и светло им будет в жизни от этой любви. И будут они расти и развиваться, как молодые здоровые деревца под весенним солнцем. Материнская любовь поможет оградить их от дурных мыслей и поступков, подскажет, как выбрать правильный путь достойного человека и гражданина.

Шестая койка

На следующее утро шестая койка уже не пустовала. Ее занимала темноглазая молодая женщина лет двадцати двух. Лицо ее показалось мне красивым, но несколько безвольным. Она почти не разговаривала, лежала неподвижно на спине, прикрыв глаза полотенцем. Мы не донимали ее расспросами. Ночное кормление прошло тихо. Матери дремали вместе с малышами на одной подушке. А наутро снова высматривали родных, принимали передачи, тосковали по ребятишкам. Когда детей приносили, матери снова преображались.

И только новенькая, Нонна, кормила молча, раньше других отнимала ребенка от груди и укладывала его поверх одеяла в ноги. Так было и на второй, и на третий день, а на четвертый ребенок стал истошно кричать и не брал грудь. Мать нервно совала розовый потрескавшийся сосок, ребенок выталкивал его языком, мать нервничала и требовала фельдшерицу.

Надежда Петровна брала «приемыша», как она в шутку окрестила малыша, прикладывала к своей полной груди, и мальчик затихал. Нонна жаловалась фельдшерице, что у нее нет молока, и просила подкармливать сына в детской комнате. Надежда Петровна стала меньше шутить и балагурить и все приглядывалась к Нонне. Она даже подушку переложила в другую сторону. Вот и сейчас во время кормления Надежда Петровна исподлобья наблюдает за кормящей Нонной и розовеет вся от возмущения.

– Как зовут твоего парня? – придирчиво спрашивает она Нонну,– а то кормлю целую неделю, а кого – не знаю.

Нонна пожимает плечами. Не подумала еще.

– Хороша мать!

Нонна вскидывает брови и смотрит на женщину с нескрываемой злобой. Голодный ребенок снова плачет, мать кладет его на кровать и уходит куда-то, наверно, к фельдшерице. Надежда Петровна берет «приемыша» и ругает Нонну на чем свет стоит.

– Может, она по неопытности, – заступается Аня. – Странная она какая-то.

– Да вы что, слепые? – вскипела Надежда Петровна. – Не видите, что она ребенка голодом морит? Сознательно морит!

– Как голодом? – обомлела Сима.

– Очень просто. За грудью не ухаживает, не хочет боли терпеть, молоко перегорает и пропадает. Ребенок схватит перегоревшего молока, у него животишко и крутит. А у нее через неделю совсем молока не будет. Она того и добивается.

– Да зачем ей это? – удивилась Аня. – Ведь она намучается потом с искусственным кормлением!

– Мучиться будет кто-нибудь другой, а она снова в девках. Видала я таких кукушек, – со злостью сказала Надежда Петровна.

– Каких кукушек? – не поняла Сима.

– Которые птенцов подкидывают в чужие гнезда...

Все замолчали. Не верилось, что среди нас находится живая женщина, способная совершить тягчайший материнский грех.

– Нет, этого не может быть, – взволнованно сказала Аня – Во всяком случае, без веской причины...

– Причин нет и быть не может, – резко оборвала ее Надежда Петровна, – звери и те кормят детенышей.

– Малыш, конечно, не пропадет, – размышляла Сима, – государство воспитает...

– Вот-вот, – подхватила Надежда Петровна, – на это весь и расчет. Государство о детях побеспокоится, а эти паразитки и пользуются. И живут в свое удовольствие без хлопот и без забот. А сколько ее ребенок слез выплачет, разыскивая родную мать, сколько дум передумает, сколько выстрадает, ей какое дело!

– Да вы не горячитесь, Надежда Петровна, – успокаивала Аня,– может, это наши домыслы.

– Какие домыслы, она уже и с фельдшерицей говорила...

Вошла Нонна. В палате установилась грозная тишина. Молодая женщина почувствовала себя чужой, презираемой, виноватой.
И вечером, она, казалось, искренне хотела накормить малыша, но грудь уже загрубела, и ребенок не мог с ней справиться. Взвинченная женщина рывком положила малыша. Ребенок кричал, и у всех у нас надрывалось сердце. Надежда Петровна решительно подошла к незадачливой матери, отняла младенца и сказала, словно отрубила:

– Хватит издеваться над дитем! Больше ты к нему не притронешься.

Нонна метнула ненавидящий взгляд и разрыдалась.

– Что вам от меня надо? Что вы меня изводите? Я главврачу пожалуюсь! – кричала она сквозь слезы.

– Не ори и слез не лей, – спокойно сказала Надежда Петровна, – мне твоих слез не жаль, мне ребенка жалко. Вижу твои фокусы с первого дня, не молоденькая. А к главврачу пойдем вместе, – добавила она и принялась кормить «приемыша».